Последний сон разума - Страница 92

– Говори, мама.

Анна Карловна поправила прическу и спросила:

– Сынок! У меня родятся дети?

– Нет, мама, – ответил человек-дерево.

– Я так и знала! – Анна Карловна приложила надушенный платочек к глазам.

– Мы всегда это знали! – с еле заметным раздражением напомнил Синичкин.

– Есть такой Детский дом номер пятнадцать. Пойдите туда и возьмите себе на воспитание девочку или мальчика, вырастите, и тогда вы умрете, благословленные их любовью и благодарностью!

Семен опять вскрикнул. Кора перекрыла ему кадык, и он стал задыхаться.

– Идите, – прохрипел человек-дерево. – Мне совсем немного осталось! И послушайте меня, возьмите ребенка!

– Да что же это происходит! – взвыла Анна Карловна, наблюдая за агонией своего мальчика.

Синичкину тоже было не по себе, и он опять открыл кобуру, а потом закрыл.

– Идите, идите!

Михалыч подтолкнул родителей к выходу.

– Я сам о нем побеспокоюсь! Идите, идите!..

Приговаривая так, он довел супругов до выхода, объ-явил, что прием закончился, и запер дверь.

– Как ты? – спросил старик.

– Умираю, – ответил человек-дерево. – Кора душит…

– Может, ее топориком? – предложил Михалыч.

– Это плоть моя, а ты – топориком!..

– Давай-ка стамесочкой оттяну.

Садовник проворно подбежал к человеку-дереву и просунул железное жало между кадыком Семена и куском толстой коры. «Пророк» задышал лучше.

– Ты кто? – спросил Михалыч, со всем серьезом за-глядывая в затухающий взор дерева. – Божий человек, или как?

– Не знаю, – ответил Семен и закашлялся. – Надеюсь, что Божий!..

– Ну-ну… Полить водичкой?

Человек-дерево не ответил.

– Ну скажи, – неожиданно взмолился садовник. – Сколько мне еще жить?!!

Семен открыл глаза, моргая ими, чтобы не мешал соленый пот, и посмотрел на старика. И было в его взгляде столько неподдельной тоски, столько трагедии, что Михалыч невольно отвел свои бесцветные глаза и почти раскаялся в вопросе, заданном умирающему.

– Когда я умру, – прошептал Семен, – когда я умру, на моих ветках вырастут хлебные плоды. Ты их сорви и раздай по кусочку кому сможешь. Только не жадничай, пожалуйста!

– Как скажешь, родимый! – пообещал старик. – Как только за сакуру отчитываться?..

Далее Михалыч наблюдал, как древесная кора наконец перекрыла кадык, который, дернувшись в последний раз птичкой, угомонился навеки. Глаза еще вращались, но не было уже в них осмысленности, не было глубины. Они обмелели, будто после засухи.

Вслед за кадыком кора обняла щеки «нового русского пророка», затем добралась до носа, а в конце замкнулась крепкими объятиями на затылке человека-дерева. Человека больше не было, осталось одно дерево. Затем Михалыч с большим удивлением увидел, как на дереве распустились почки, зазеленел, словно в убыстренной съемке, лист, ловко сформировался плод и в считанные минуты созрели настоящие хлебы.

– Надо же! – развел руками Михалыч.

Старик выудил из походного чемоданчика секатор и в несколько движений срезал плоды. Булки пахли так вкусно, что садовник не удержался и куснул от одной. Через минуту он был вынужден схватиться за пах, так как впервые за последние пятнадцать лет испытал прилив мужской силы.

– Вот это хлебушек! – радовался он.

Впрочем, мужская сила нарастала, мутя сознание, и Михалыч, дабы не случился конфуз, достал из штанов мужской орган и обильно пролился семенем под сухую сакуру.

– Ух ты! – оценил старик, утирая с лица пот.

Облегчившись, он оборотил свой взор на хлебное дерево, которое стояло сухим, с облетевшей листвой. Ни-что не напоминало, что когда-то это умершее растение было человеком, и Михалыч даже на мгновение прикинул, не было ли все происшедшее продуктом массовой галлюцинации.

А тем временем зацвела сакура.

– Слава Богу! – перекрестился Михалыч. – Хоть по шапке не дадут!

Старик достал из чемоданчика пилу и в пятнадцать минут спилил хлебное дерево под самый корень. Затем он расчленил ствол еще на несколько частей, уложил все это на тележку и увез отходы в подсобное помещение, где находилась печка, в которой сжигали всяческий ненужный древесный хлам.

Михалыч засунул в огонь распиленные чурки и удивился, как те мгновенно занялись синим пламенем и сгорели в считанные секунды безо всякого треска и запаха.

– Во как! – одобрительно крякнул садовник.

Но все же он оставил от хлебного дерева один брусок на память, решив из него сделать что-нибудь наподобие табуретки в кухню.

Идя домой, Михалыч, как и завещал ему человек-дерево, пытался на улице раздавать прохожим куски хлеба, но люди чурались его, как чумного.

Уже подходя к своему дому, старик задумался, что делать с такой прорвой мучных изделий, как вдруг увидел на снегу исхудалых голубей и решение пришло само собой.

Он неутомимо крошил хлеб на снег, с удовлетворением наблюдая, как со всех окрестностей слетается всякая птичья нечисть, как жадно птичьи клювы раздирают мучную плоть. Сизари запрыгивали друг на друга, стараясь выхватить друг у друга корм, топча спины более удачливых собратьев. Хитрые воробьи ухватывали куски и улепетывали что есть силы в какое-нибудь укрытие, чтобы там спокойно насладиться необычайно вкусной едой.

Один из хромых голубей, после того как наклевался вдоволь, почувствовал в своей изувеченной лапе изменения и смело ступил на нее. Она не подломилась, как обычно, а удержала тучное тело птицы.

В этом году у хромоногого голубя впервые за послед-ние пять лет будет потомство!

Михалыч было подумал оставить небольшой кусочек себе, памятуя о том, какое воздействие хлебный мякиш произвел на его силу, но резонно заметил, что в его годы такая сила ни к чему, весеннее бурление отвлекает от раздумий на серьезные темы.