Последний сон разума - Страница 9

Тем временем Илья добрался до мясного отдела и хотел было уже открыть в него дверку, как тут продавщица ловко щелкнула замочком и отпрянула к свисающим с потолка копченым колбасам.

– Ты чегой-то, Ильясов?! – уже нервно вопрошала продавщица.

А когда увидела, как узловатые пальцы татарина запросто отпирают ее замочек, она и вовсе побледнела от страха.

Илья вплотную подошел к ней и, наклонясь к дергающемуся от ужаса уху, спросил:

– Ты что с мой рыба сделал? А?..

От теплого инородного дыхания ей почти стало дурно.

– Что вы, Илья Ильич! – запищала она по отчеству, которого никогда ранее не произносила, да и другим было отчество, но надо было проявить подобострастие и подчинение, чтобы не дай Бог чего не вышло. – Что вы, Илья Ильич! Разве я могла!.. Вашего карпика… Сомика… Это вовсе не я… Да я вреда живому существу, да никогда!..

Она верещала, а тем временем наступательный порыв Ильи вдруг улетучился, и он уже менее страшным голосом спросил:

– Кто рыба мой испортил?

– Так известно кто! – воспрянула духом колбасница. – Кто у нас живодер? А живодер у нас – грузчик Петров! Уж стольких собак на живодерку свел по десятке!.. И не сосчитать! Собачки бедные!.. А голубей по подворотням ловит на нитку и головы им скручивает!.. А что ему рыба!..

Она уже интуитивно чувствовала, что опасность миновала, и своей болтовней старалась отодвинуть ее еще дальше, в подсобку грузчиков, а потому поведала в подробностях, что Петров вытащил сомика из аквариума и, вознеся того над головой, затем трахнул им со всей силой об пол. Вот сомика сотрясение и прибило!

Илья лишь тяжело вздохнул после таких слов, развернулся и поплелся к своему прилавку.

– Убить его мало! – бросила вдогонку продавщица и, когда Ильясов обернулся, уточнила: – Грузчика Петрова, я имею в виду.

Татарин Илья вновь наклонился к аквариуму и, засунув в него руку, поднес средний палец ко рту сомика. Тот было потянулся губами к желтому ногтю, но что-то произошло с его телом, оно вдруг резко выгнулось, стало прямым и твердым, как бревно, дернуло хвостом, задрожало мелко-мелко, затем опять выгнулось, и рыба, посмотрев в последний раз на хозяина, сдохла.

– Эх, – только и прошептал Илья.

Он еще некоторое время по инерции гладил мертвого сомика и, сидя на корточках, ни о чем не думал. Он не вынашивал плана мести грузчику Петрову, не размышлял, за что убили сомика, лишь какая-то глухая тоска посасывала его душу, как еще недавно сомик посасывал палец татарина.

Он не помнил, как отработал день, сколько отпустил товару и ходил ли на обеденный перерыв. Позже, после рабочего дня, колбасница рассказывала, что старый татарин весь день нещадно рубил рыбам головы, причем даже если его о том не просили. А физиономия его, желтая и узкоглазая, при этом была вся в нечеловеческой улыбке.

– А тебе, Петров, – пророчила продавщица, – тебе, Петров, ноги вырвут сегодня! А может, завтра!

– Так я и испугался! – хорохорился грузчик, хотя его ноги были похожи на карандашики, грудь запала еще в далеком рахитичном детстве, а неуемная тяга к спиртному заставляла ежедневно сгружать всяческий товар, дабы заработать себе на бутыль крепкого. – Мы татаров триста лет назад!.. – и Петров потряс сухоньким кулачком.

– Не мы их, – уточнил кто-то. – А они нас триста лет! – И этот «кто-то» показал неприличное движение тазом.

На том Петров успокоил свой пыл и отбыл в городские подворотни в расстроенных чувствах.

Когда рабочий день истек, Илья завернул мертвого сомика в газету и отправился к ближайшему кладбищу, где прикопал сдохшую рыбу возле ограды и, промычав что-то нечленораздельное на вечное прощание, покинул скорб-ное место.

Ему не было знакомо желание плакать. Может, он это желание и ощущал смутно, но делать этого не умел вовсе, а оттого глаза его частенько были красными и блестели особенно.

Когда Илья закапывал рыбину возле кладбищенской ограды, это по случаю видела вся семья Митрохиных, соседей татарина по дому и лестничной клетке. В этот день, первую годовщину, они навестили место вечного упокоения тещи Митрохина-главы, чуть выпили с женой водочки, закусив горячую яичком, а дочери Елизавете пришлось довольствоваться водой с «газиками», как она сама называла терпкие пузырики. Она-то и увидела Ильясова, ковыряющего землю руками.

– О Господи! – прошептала супруга Митрохина. – Это что же он делает, вражина?!

– А глаза-то, глаза! – почему-то с радостью заметила Елизавета. – Глаза-то красные, как у вурдалака! Это он свежие трупы выкапывает и кровь у них выпивает. – И запила свой вывод водичкой с «газиками».

– Какие покойники возле ограды! – возмутился Митрохин, пытаясь проглотить яичный желток. – Вечно чушь несете!

Он желал поскорее закончить ритуальные процедуры и, пользуясь неурочным выходным, связанным с годовщиной смерти родственницы, посетить к вечеру котлован и порыбачить с приятелем Мыкиным всласть, любуясь заодно закатом осеннего солнца. Тем более что завтра наступает суббота, а потом воскресенье… О дальнейшем думать было преждевременно, а потому бабья болтовня его сейчас раздражала.

– А за оградой зарывают самоубийц! – сообщила Елизавета. – Нам об этом в школе рассказали, на уроке «религия». Это грех – накладывать на себя руки!

– Вот-вот, – подтвердила мать. – Он – некрофил!

Что такое некрофил, Митрохин и вовсе не знал, но татарин ему давно был неприятен, рыбу в пруду не ловил, не выпивал в компаниях даже по праздникам, а оттого слыл неприятным человеком в их местности.

– Точно, некрофил! – подтвердил глава семьи неожиданно, чувствуя, что название ругательное, и засобирался домой, швырнув яичную шелуху куда подальше, в заросли крапивы. – И глаза у него красные!..